Евгений Евтушенко

Всегда найдется женская рука, чтобы она, прохладна и легка, жалея и немножечко любя, как

Пришли иные времена. Взошли иные имена. Они толкаются, бегут. Они врагов себе пекут, приносят

Степану Щипачеву Смотрели в окна мы, где липы чернели в глубине двора. Вздыхали: снова

Я груши грыз, шатался, вольничал, купался в море поутру, в рубашке пестрой, в шляпе

Не понимаю, что со мною сталось? Усталость, может,- может, и усталость. Расстраиваюсь быстро и

Памяти Корнея Чуковского Вот лежит перед морем девочка. Рядом книга. На буквах песок. А

Не разглядывать в лупу эту мелочь и ту, как по летнему лугу, я по

Туманны Патриаршие пруды. Мир их теней загадочен и ломок, и голубые отраженья лодок видны

Смири гордыню — то есть гордым будь. Штандарт — он и в чехле не

Лежу, зажмурившись, в пустынном номере, и боль горчайшая, и боль сладчайшая. Меня, наверное, внизу

Любовь неразделенная страшна, но тем, кому весь мир лишь биржа, драка, любовь неразделенная смешна,

Нас не спасает крест одиночеств. Дух несвободы непобедим. Георгий Викторович Адамович, а вы свободны,

Меняю славу на бесславье, ну, а в президиуме стул на место теплое в канаве,

«Нет лет…» — вот что кузнечики стрекочут нам в ответ на наши страхи постаренья

За ухой, до слез перченной, сочиненной в котелке, спирт, разбавленный Печорой, пили мы на

Много слов говорил умудренных, много гладил тебя по плечу, а ты плакала, словно ребенок,

Нет, мне ни в чем не надо половины! Мне – дай все небо! Землю

Три женщины и две девчонки куцых, да я… Летел набитый сеном кузов среди полей

Я был наивный инок. Целью мнил одноверность на Руси и обличал пороки церкви, но

Ничто не сходит с рук: ни самый малый крюк с дарованной дороги, ни бремя

Под кожей у любого человека в комочке, называющемся сердце, есть целый мир, единственно достойный

Я голубой на звероферме серой, но, цветом обреченный на убой, за непрогрызной проволочной сеткой

О, нашей молодости споры, о, эти взбалмошные сборы, о, эти наши вечера! О, наше

Под невыплакавшейся ивой я задумался на берегу: как любимую сделать счастливой? Может, этого я

Мы те, кто в дальнее уверовал,— безденежные мастера. Мы с вами из ребра Гомерова,

Я публика, публика, публика, смотрю и чего-то жую. Я разве какое-то пугало? Я крови,

Андрею Вознесенскому Сюда, к просторам вольным, северным, где крякал мир и нерестился, я прилетел,

Мы живем, умереть не готовясь, забываем поэтому стыд, но мадонной невидимой совесть на любых

Могила, ты ограблена оградой. Ограда, отделила ты его от грома грузовых, от груш, от

Мы перед чувствами немеем, мы их привыкли умерять, и жить еще мы не умеем

Леониду Мартынову Окно выходит в белые деревья. Профессор долго смотрит на деревья. Он очень

Я бужу на заре своего двухколесного друга. Мать кричит из постели: «На лестнице хоть

Уронит ли ветер в ладони сережку ольховую, начнет ли кукушка сквозь крик поездов куковать,

Нас в набитых трамваях болтает, Нас мотает одна маета, Нас метро то и дело

Виктору Бокову Пахнет засолами, пахнет молоком. Ягоды засохлые в сене молодом. Я лежу, чего-то

Не исчезай… Исчезнув из меня, развоплотясь, ты из себя исчезнешь, себе самой навеки изменя,

Разговорились люди нынче. От разговоров этих чад. Вслух и кричат, но вслух и хнычат,

Не писал тебе я писем, но не выдержал — пишу. От тебя я стал

Паровозный гудок, журавлиные трубы, и зубов холодок сквозь раскрытые губы. До свиданья, прости, отпусти,

Не понимать друг друга страшно — не понимать и обнимать, и все же, как

Итак, живу на станции Зима. Встаю до света — нравится мне это. В грузовике

Из воды выходила женщина, удивленно глазами кося. Выходила свободно, торжественно, молодая и сильная вся.

Соленые брызги блестят на заборе. Калитка уже на запоре. И море, дымясь, и вздымаясь,

К добру ты или к худу, решает время пусть. Но лишь с тобой побуду,

Ночь, как раны, огни зализала. Смотрят звезды глазками тюрьмы, ну а мы под мостом

Качался старый дом, в хорал слагая скрипы, и нас, как отпевал, отскрипывал хорал. Он

Людей неинтересных в мире нет. Их судьбы — как истории планет. У каждой все

Твердили пастыри, что вреден и неразумен Галилей, но, как показывает время: кто неразумен, тот

Помню-где-то и когда-то у таежного ручья уронил я тиховато: «Люди – родина моя». Но

Мы — карликовые березы. Мы крепко сидим, как занозы, у вас под ногтями, морозы.

Работая локтями, мы бежали,- кого-то люди били на базаре. Как можно было это просмотреть!