Ученый хранитель своих драгоценных полотен,
не тем ли ты был благороден,
что был старомоден?
Как старый античник, что нам толковал “Одиссею”
и все тосковал и уплыл безвозвратно за нею.
Как благостный книжник, замерзший в блокадную зиму,
в спокойствии строгом принявший последнюю схиму.
Как тот эрмитажник, что яростно ведал искусство:
всего не изведал, а время его истекло.
Оно утекает сквозь ветхие старые вещи,
сквозь ветхое сердце, сквозь ветхие стенки сосудов.
Но лица под старость рисуются ярче и резче,
носы обостренные в потусторонность просунув.
Так, значит, старею, что так тебя вдруг понимаю
Так вдруг понимаю, как будто уже умираю.
Как старый Гораций, уже превратившийся в птицу,
впервые парю, чтоб впервые узреть панораму.
Я вижу твои острова и протоки, протоки.
А кровь из меня вытекает в открытое море.
И лишь остается безумное слово “потомки”,
безумная вера, что мы возвращаемся вскоре.