Семен Кирсанов
Холодный, зимний воздух в звездах, с вечерними горами в раме, с проложенного ближней лыжней,
О, город родимый! Приморская улица, где я вырастал босяком голоштанным, где ночью одним фонарем
Вот Новодевичье кладбище, прохлада сырой травы. Не видно ни девочки плачущей, ни траурной вдовы.
Роза, сиделка и россыпь румянца. Тихой гвоздики в стакане цвет. Дальний полет фортепьянных романсов.
Танки, танки, танки… Здравствуй, наша сталь! Под шатром знамен по мостовой московской грохотал, и
Танцуют лыжники, танцуют странно, танцуют в узком холле ресторана, сосредоточенно, с серьезным видом перед
Смерти больше нет. Смерти больше нет. Больше нет. Больше нет. Нет. Нет. Нет. Смерти
Жил да был Телефон Телефонович. Черномаз целиком, вроде полночи. От него провода телефонные, голосами
Скоро в снег побегут струйки, скоро будут поля в хлебе. Не хочу я синицу
Шла по улице девушка. Плакала. Голубые глаза вытирала. Мне понятно — кого потеряла. Дорогие
Моросит на Маросейке, на Никольской колется… Осень, осень-хмаросейка, дождь ползет околицей. Ходят конки до
Теплотой меня пои, поле юга — родина. Губы нежные твои — красная смородина! Погляжу
Солнце шло по небосводу, синеву разглаживая. Мы сказали про погоду: — Так себе… неважная…-
По-моему, пора кончать скучать, по-моему, пора начать звучать, стучать в ворота, мчать на поворотах,
Грифельные доски, парты в ряд, сидят подростки, сидят — зубрят: «Четырежды восемь — тридцать
Расчлененные в скобках подробно, эти формулы явно мертвы. Узнаю: эта линия — вы! Это
Вторая половина жизни. Мазнуло по вискам меня миганием зеркальной призмы идущего к закату дня.
Человек – в космосе, человек – в космосе! Звездолёт вырвался с неземной скоростью. У
Гостиничные окна светятся. Метель. Пластинка радиолы вертится для двух. Метель. Вот налетит и сдвинется
Это было написано начерно, а потом уже переиначено (поре-и, пере-на, пере-че, пере-но…) — перечеркнуто
Колокола. Коллоквиум колоколов. Зарево их далекое оволокло. Гром. И далекая молния. Сводит земля красные
Стоят ворота, глухие к молящим глазам и слезам. Откройся, Сезам! Я тебя очень прошу
Когда за письменным столом вы бережно берёте его живой и вечный том в багряном