Микеланджело

Среднее время чтения: 7 минут(ы)

Перевод Г. Шенгели

Когда вошел в Сикстинскую капеллу

Буонарроти, он

Остановился вдруг, как бы насторожен;

Измерил взглядом выгиб свода,

Шагами — расстояние от входа

До алтаря;

Счел силу золотых лучей,

Что в окна бросила закатная заря;

Подумал, как ему взнуздать коней —

Безумных жеребцов труда и созиданья;

Потом ушел до темноты в Кампанью,

И линии долин и очертанья гор

Игрою контуров его пьянили взор;

Он зорко подмечал в узлистых и тяжелых

Деревьях, бурею сгибаемых в дугу,

Натугу мощных спин и мышцы торсов голых

И рук, что в небеса подъяты на бегу;

И перед ним предстал весь облик человечий —

Покой, движение, желанья, мысли, речи —

В телесных образах стремительных вещей.

Шел в город ночью он в безмолвии полей,

То гордостью, то вновь смятением объятый:

Ибо видения, что встали перед ним,

Текли и реяли — неуловимый дым, —

Бессильные принять недвижный облик статуй.

На следующий день тугая гроздь досад

В нем лопнула, как под звериной лапой

Вдруг лопается виноград;

И он пошел браниться с папой;

Зачем ему,

Ваятелю, расписывать велели

Известку грубую в капелле,

Что вся погружена во тьму?

Она построена нелепо:

В ярчайший день она темнее склепа!

Какой же прок в том может быть,

Чтоб тень расцвечивать и сумрак золотить?

Где для подмостков он достанет лес достойный;

До купола почти как до небес?

Но папа отвечал, бесстрастный и спокойный:

«Я прикажу срубить мой самый лучший лес».

И вышел Анджело и удалился в Рим,

На папу, на весь мир досадою томим,

И чудилось ему, что тень карнизов скрыла

Несчетных недругов, что, чуя торжество,

Глумятся в тишине над сумеречной силой

И над величием художества его;

И бешено неслись в его угрюмой думе

Движенья и прыжки, исполнены безумий.

Когда он вечером прилег, чтобы уснуть, —

Огнем горячечным его пылала грудь;

Дрожал он, как стрела, среди своих терзаний, —

Стрела, которая еще трепещет в ране.

Чтоб растравить тоску, наполнившую дни,

Внимал он горестям и жалобам родни;

Его ужасный мозг весь клокотал пожаром,

Опустошительным, стремительным и ярым.

Но чем сильнее он страдал,

Чем больше горечи он в сердце накоплял,

Чем больше ввысь росла препятствий разных

груда,

Что сам он воздвигал, чтоб отдалить миг чуда,

Которым должен был зажечься труд его, —

Тем жарче плавился в его душе смятенной

Металл творенья исступленный,

Чей он носил в себе и страх и торжество.

Был майский день, колокола звонили,

Когда в капеллу Анджело вошел, —

И мозг его весь покорен был силе.

Он замыслы свои в пучки и связки сплел!

Тела точеные сплетеньем масс и линий

Пред ним отчетливо обрисовались ныне.

В капелле высились огромные леса, —

И он бы мог по ним взойти на небеса.

Лучи прозрачные под сводами скользили,

Смыкая линии в волнах искристой пыли.

Вверх Анджело взбежал по зыбким ступеням,

Минуя по три в раз, насторожен и прям.

Из-под ресниц его взвивался новый пламень;

Он щупал пальцами и нежно гладил камень,

Что красотой одеть и славою теперь

Он должен был. Потом спустился снова

И наложил тяжелых два засова

На дверь.

И там он заперся на месяцы, на годы,

Свирепо жаждая замкнуть

От глаз людских своей работы путь;

С зарею он входил под роковые своды,

Ногою твердою пересилив порог;

Он, как поденщик, выполнял урок;

Безмолвный, яростный, с лицом оцепенелым,

Весь день он занят был своим бессмертным делом.

Уже

Двенадцать парусов он ликами покрыл!

Семь прорицателей и пять сивилл

Вникали в тексты книг, где, как на рубеже,

Пред ними будущее встало,

Как бы литое из металла.

Вдоль острого карниза вихри тел

Стремились и летели за предел;

Их золотые спины гибкой лентой

Опутали антаблементы;

Нагие дети ввысь приподняли фронтон;

Гирлянды здесь и там вились вокруг колонн;

Клубился медный змий в своей пещере серной;

Юдифь алела вся от крови Олоферна;

Скалою Голиаф простер безглавый стан,

И в пытке корчился Аман.

Уверенно, без исправлений,

Без отдыха, и день за днем,

Смыкался полный круг властительных свершений.

На своде голубом

Сверкнуло Бытие.

Там бог воинственный вонзал свое копье

В хаос, клубившийся над миром;

Диск солнца, диск луны, одетые эфиром,

Свои места в просторе голубом

Двойным отметили клеймом;

Егова реял над текучей бездной,

Носимый ветром, блеск вдыхая звездный;

Твердь, море, горы — все казалось там живым

И силой, строгою и мерной, налитым;

Перед создателем восторженная Ева

Стояла, руки вздев, колена преклонив,

И змий, став женщиной, вдоль рокового древа

Вился, лукавствуя и грудь полуприкрыв;

И чувствовал Адам большую руку божью,

Персты его наполнившую дрожью,

Влекущую его к возвышенным делам;

И Каин с Авелем сжигали жертвы там;

И в винограднике под гроздью золотою

Валился наземь Ной, упившийся вином;

И траурный потоп простерся над землею

Огромным водяным крылом.

Гигантский этот труд, что он один свершил,

Его пыланием Еговы пепелил;

Его могучий ум свершений вынес бремя;

Он бросил на плафон невиданное племя

Существ, бушующих и мощных, как пожар.

Как молния, блистал его жестокий дар;

Он Данта братом стал или Савонаролы.

Уста, что создал он, льют не его глаголы;

Зрят не его судьбу глаза, что он зажег;

Но в каждом теле там, в огне любого лика —

И гром и отзвуки его души великой.

Он создал целый мир, такой, какой он смог,

И те, кто чтит душой благоговейно, строго

Великолепие латинских гордых дел, —

В капелле царственной, едва войдя в придел,

Его могучий жест увидят в жесте бога.

Был свежий день: лишь осень началась,

Когда художник понял ясно,

Что кончен труд его, великий и прекрасный,

И что работа удалась.

Хвалы вокруг него раскинулись приливом,

Великолепным и бурливым.

Но папа все свой суд произнести не мог;

Его молчанье было как ожог,

И мастер вновь в себя замкнулся,

В свое мучение старинное вернулся,

И гнев и гордость с их тоской

И подозрений диких рой

Помчали в бешеном полете

Циклон трагический в душе Буонарроти.

Рейтинг
( Пока оценок нет )