В сизый пасмурный день
я любил серовато-мышиный,
Мягко устланный зал —
и в тиши подойти к полотну,
Где лиловая тень
по трёхгранным алмазным вершинам
Угрожающий шквал
поднимала, клубясь, в вышину.
Молча ширилась там
ночь творенья, как мир величава,
Приближаясь к чертам
побеждённого Сына Огня,
И был горек, как оцет,
своей фиолетовой славой
Над вершинами отсвет —
закат первозданного дня.
Не простым мастерством,
но пророческим сном духовидца,
Раздвигавшим мой ум,
лиловело в глаза полотно, —
Эта повесть о том,
кто во веки веков не смирится,
Сквозь духовный самум
низвергаемый в битве на Дно.
В лик Отца мирозданья
вонзив непреклонные очи
Всею мощью познанья,
доверенной только ему,
Расплескал он покров
на границе космической ночи —
Рати млечных миров,
увлекаемых в вечную тьму.
То — не крылья! То — смерч!..
Вопли рушимых, дивных гармоний
Потрясённая твердь,
где он раньше сиял и творил —
Демиург совершенный,
владыка в другом пантеоне,
Над другою вселенной,
над циклом не наших светил.
Я угадывал стон
потухающих древних созвездий,
Иссякавших времен,
догорающих солнц и монад,
И немолкнущий бунт
перед медленным шагом возмездья,
Перед счетом секунд
до последних, до смертных утрат…
И казалось: на дне,
под слоями старинного пепла,
Тихо тлеет во мне
тусклым углем — ответный огонь…
Бунта? злобы?.. любви?..
и решимость — казалось мне — крепла:
Все оковы сорви,
лишь на узнике ЭТОМ не тронь.