Вадим Шершеневич
Звуки с колоколен гимнастами прыгали Сквозь обручи разорванных вечеров… Бедный поэт! Грязную душу выголили
Торцы улиц весенними тиграми Пестрятся в огнебиении фонарей. Сердце! Барабанами стука Выгреми миру о
Все было нежданно. До бешенства вдруг. Сквозь сумрак по комнате бережно налитый, Сказала: —
Другим надо славы, серебрянных ложечек, Другим стоит много слез, — А мне бы только
Для того, чтобы быть весенней птицей Мало два крылышка и хвостом вертеть, Еще надо
Послушай! Нельзя же быть такой безнадежно суровой, Неласковой! Я под этим взглядом, как рабочий
Стволы стреляют в небе от жары, И тишина вся в дырьях криков птичьих. У
Ночь на звезды истратилась шибко, За окошком кружилась в зеленеющем вальсе листва, На щеках
Аквариум глаза. Зрачок рыбешкой золотой. На белом Эльбрусе глетчерная круть. На небосклон белков зрачок
Какое мне дело, что кровохаркающий поршень Истории сегодня качнулся под божьей рукой, Если опять
Эти волосы, пенясь прибоем, тоскуют Затопляя песочные отмели лба, На котором морщинки, как надпись,
Муаровый снег тротуарами завивается Как волосы височками чиновника. Девушка из флигеля косого китайца Под
Тишина. И на крыше. А выше- Еще тише… Без цели… Граммофоном оскалены окна, как
Искать губами пепел черный Ресниц, упавших в заводь щек, — И думать тяжело, упорно,
У купца — товаром трещат лобазы, Лишь скидывай засов, покричи пять минут: — Алмазы!
В департаментах весен, под напором входящих И выходящих тучек без номеров На каски пожарных
Занозу тела из города вытащил. В упор. Из-за скинутой с глаз дачи, Развалился ломберный
Закат запыхался. Загнанная лиса. Луна выплывала воблою вяленой. А у подъезда стоял рысак. Лошадь
Вот, как черная искра, и мягко и тускло, Быстро мышь прошмыгнула по ковру за
Каждый раз Несураз- Ное брякая Я — в спальню вкатившийся мотосакош. Плотносложенным дням моим
Одному повелели: за конторкою цифрами звякай! Только 24, А у вас такие глаза! Какие
От полночи частой и грубой, От бесстыдного бешенства поз Из души выпадают молочные зубы
Когда-то, когда я носил короткие панталончики, Был глупым, как сказка, и читал «Вокруг света»,
И один. И прискорбный. И приходят оравой Точно выкрики пьяниц шаги ушлых дней. И
Вот, кажется, ты и ушла навсегда, Не зовя, не оглядываясь, не кляня, Вот кажется
Чтоб не слышать волчьего воя возвещающих труб, Утомившись сидеть в этих дебрях бесконечного мига,
Когда среди обыденной жизни, Свора слез в подворотне глотки За искры минут проходящий час.
Влюбится чиновник, изгрызанный молью входящих и старый В какую-то молоденькую худощавую дрянь, И натвердит
Душа разливается в поволжское устье, Попробуй переплыви! А здесь работает фабрика грусти В каждой
В обвязанной веревкой переулков столице, В столице, Покрытой серой оберткой снегов, Копошатся ночные лица
За окошком воробьиной канителью веселой Сорваны лохмотья последних снегов. За сокольниками побежали шалые села
Все, кто в люльке Челпанова мысль свою вынянчил! Кто на бочку земли сумел обручи
А над сердцем слишком вытертом пустью нелепой, Распахнувшись наркозом, ты мутно забылась строкой. Как
Другому: иконописно величай зарю! А мне присудили: Быть просто собакой, И собачьим нюхом набили
Когда сумерки пляшут вприсядку Над паркетом наших бесед, И кроет звезд десятку Солнечным тузом
Мы последние в нашей касте И жить нам недолгий срок. Мы коробейники счастья, Кустари
Жил, как все… Грешил маленько, Больше плакал… А еще По вечерам от скуки тренькал
Напоминающей днями слова салонной болтовни, Кто-нибудь произнесет (Для того, чтоб посмеяться Иль показаться грустным)
Вкруг молчь и ночь Мне одиночь. Тук пульса по опушке пушки. Глаза веслом ресниц
Спотыкается фитиль керосиновый И сугробом навален чад. Посадить бы весь мир, как сына бы,
Были месяцы скорби, провала и смуты. Ордами бродила тоска напролет, Как деревья пылали часов
Вы прошли над моими гремящими шумами, Этой стаей веснушек, словно пчелы звеня. Для чего
Знаю. Да. Это жизнь ваша, словно стужа Вас промерзла на улицах снегом крутящихся дней.
Это я набросал вам тысячи Слов нежных, как ковры на тахтах, И жду пока