Чайльд Гарольд. Песнь 3, строфа XCII

Поэзия! Твое святилище природа!

Как древний Промефей с безоблачного свода

Похитил луч живой предвечного огня,

Так ты свой черпай огнь из тайных недр ея.

Природу заменить вотще труда усилья;

Наука водит нас, она дает нам крылья

И чадам избранным указывает след

В безвестный для толпы и чудотворный свет.

Счастлив поэт, когда он внял из колыбели

Ее таинственный призыв к заветной цели.

Счастлив, кто с первых дней приял, как лучший дар.

Волненье, смелый пыл, неутолимый жар;

Кто, детских игр беглец, объятый дикой думой,

Любил паденью вод внимать с скалы угрюмой,

Прокладывал следы в заглохшие леса,

Взор вопрошающий вперял на небеса

И, тайною тоской и тайной негой полный,

Любил скалы, леса, и облака, и волны.

В младенческих глазах горит души рассвет,

И мысли на челе прорезан ранний след,

И, чувствам чуждая, душа, еще младая,

Живет в предчувствии, грядущим обладая.

Счастлив он, сын небес, наследник высших благ!

Поведает ему о чуде каждый шаг.

Раскрыта перед ним природы дивной книга;

Воспитанник ее, он чужд земного ига;

Пред ним отверстый мир: он мира властелин!

Чем дале от людей, тем мене он один.

Везде он слышит глас, душе его знакомый:

О страшных таинствах ей возвещают громы,

Ей водопад ревет, ласкается ручей,

Ей шепчет ветерок и стонет соловей.

Но не молчит и он: певец, в пылу свободы,

Поэзию души с поэзией природы,

С гармонией земли гармонию небес

Сливает песнями он в звучный строй чудес,

И стих его тогда, как пламень окрыленный,

Взрывает юный дух, еще не пробужденный,

В нем зажигая жар возвышенных надежд;

Иль, как Перуна глас, казнит слепых невежд,

В которых, под ярмом презрительных желаний,

Ум без грядущего и сердце без преданий.

Таков, о Байрон, глас поэзии твоей!

Отважный исполин, Колумб новейших дней,

Как он предугадал мир юный, первобытный,

Так ты, снедаемый тоскою ненасытной

И презря рубежи боязненной толпы,

В полете смелом сшиб Иракловы столпы:

Их нет для гения в полете непреклонном!

Пусть их лобзает чернь в порабощенье сонном,

Но он, вдали прозрев заповедную грань,

Насильства памятник и суеверья дань,

Он жадно чрез нее стремится в бесконечность!

Стихия высших дум — простор небес и вечность.

Так, Байрон, так и ты, за грань перескочив

И душу в пламенной стихии закалив,

Забыл и дольный мир, и суд надменной черни;

Стезей высоких благ и благодатных терний

Достиг ты таинства, ты мыслью их проник,

И чудно осветил ты ими свой язык.

Как страшно-сладостно в наречье, сердцу новом,

Нас пробуждаешь ты молниеносным словом

И мыслью, как стрелой Перунного огня,

Вдруг освещаешь ночь души и бытия!

Так вспыхнуть из тебя оно было готово —

На языке земном несбыточное слово,

То слово, где б вся жизнь, вся повесть благ и мук

Сосредоточились в единый полный звук;

То слово, где б слились, как в верный отголосок,

И жизни зрелый плод, и жизни недоносок,

Весь пыл надежд, страстей, желаний, знойных дум,

Что создали мечты и ниспровергнул ум,

Что намекает жизнь и недоскажет время,

То слово — тайное и роковое бремя,

Которое тебя тревожило и жгло,

Которым грудь твоя, как Зевсово чело,

Когда им овладел недуг необычайный,

Тягчилась под ярмом неразрешенной тайны!

И если персти сын, как баснословный бог,

Ту думу кровную осуществить не мог,

Утешься: из среды души твоей глубокой

Нам слышалась она, как гул грозы далекой,

Не грянувшей еще над нашею главой,

Но нам вещающей о тайне страшной той,

Пред коей гордый ум немеет боязливо,

Которую весь мир хранит красноречиво!

Мысль всемогуща в нас, но тот, кто мыслит, слаб;

Мысль независима, но времени он раб.

Как искра вечности, как пламень беспредельный,

С небес запавшая она в сосуд скудельный,

Иль гаснет без вести, или сожжет сосуд.

О Байрон! Над тобой свершился грозный суд!

И, лучших благ земли и поздних дней достойный,

Увы! не выдержал ты пыла мысли знойной,

Мучительно тебя снедавшей с юных пор.

И гроб, твой ранний гроб, как Фениксов костер,

Благоухающий и жертвой упраздненный,

Бессмертья светлого алтарь немой и тленный,

Свидетельствует нам весь подвиг бытия.

Гроб, сей Ираклов столп, один был грань твоя, —

И жизнь твоя гласит, разбившись на могиле:

Чем смертный может быть и чем он быть не в силе.