За двести баксов теперь уже не убьют.
Глядишь, не убьют за триста и за пятьсот.
В расхристанный мир вернулся былой уют,
И сам этот мир глядится подобьем сот.
У каждого в нем ячейка, удел, стезя,
Как учит иерархичный, строгий восток.
Уют без сверчка представить себе нельзя,
А каждый сверчок обязан иметь шесток.
Бывали дни, когда под любым листом —
Компания, стол и дом, и прыжки с шестом;
А нынче — душа по нише, постель жестка:
Сверчок не прыгает выше свово шестка.
Вселенная отвердела, и мой удел —
Эпоха не отпускает своих детей —
Обрел черты, означился. Отвердел
И больше не дразнит веером ста путей.
Что было небо — сделалось потолком,
что было немо — сделалось языком,
Что было «нео» — просит приставку «экс».
Что было «недо» — сделалось «пере». Тэк-с.
Период броженья кончен. Ему вослед
Глядит закат, предсказывая откат.
Довольно с нас и того, что десяток лет
«Е» не всегда равнялось «эм-це-квадрат».
Скоты, уроды, гад, казнокрад, уклад —
Уже явленья природы. Как дождь и град.
Всяк бунт в Отчизне — переворот в гробу.
Отвердеванье жизни — уже в судьбу.
Во всем простота, смиренье, и даль чиста.
Медлительное паренье листа, листа
Разлапистого, под коим построим дом,
Наполненный то покоем, а то трудом.
Мне сладко бродить по этой листве, листве,
вчера — игралищу ветра, теперь — ковру.
Мне сладко думать, что мы состоим в родстве,
Хотя оно и порукой, что я умру.
Скрипят качели, бегает детвора,
проходят пары нежные, как в раю…
О, воздух века, пьяный еще вчера!
О, скрип колеса, попавшего в колею!
Мне, в общем, по нраву и воздух, и колея.
Я выбрал ее по праву. Она моя.
Люблю этот день погожий, листву, траву.
Не трогай меня, прохожий. Я здесь живу.