Рядом уснуть немыслимо было. Прахом
Шли все усилия — водка, счет, «нозепам»:
все побеждалось его неумолчным храпом,
вечно служившим мишенью злым языкам.
Я начинал ворочаться. Я подспудно
Мнил разбудить его скрипом тугих пружин,
Сам понимая, насколько это паскудно —
вторгнуться к другу и портить ему режим.
После вставал, глотал из графина воду,
перемещался в кресло, надев халат, —
Он же, притихнув, приберегал на коду
Самую что ни на есть из своих рулад.
Я ненавидел темень глухих окраин,
Стены домов, диван, который скрипел…
Кто-то сказал, что Авеля грохнул Каин
Только за то, что тот по ночам храпел.
Сам я смущался, помнится: в чем тут дело?
Терпим же мы машины, грозу, прибой…
Дремлет душа, и кто-то хрипит из тела —
Иноприродный, чуждый, ночной, другой.
Этот постыдный страх и брезгливость эта
Нынче вернулись ко мне, описав петлю.
Возраст мой, возраст! Примерно с прошлого лета,
Ежели верить милой, я сам храплю.
Тело свое я больше своим не чую,
в зеркале рожи небритой не узнаю —
все потому, что нынче живу чужую,
Странную жизнь, пытаясь забыть свою.
Плечи мои раздались и раздобрели,
волос течет-курчавится по спине,
голос грубеет, и мне в этом новом теле
Дико, как первое время в чужой стране.
Лишь по ночам, задавленная годами,
Смутной тревогой ночи, трудами дня,
вечным смиреньем, внезапными холодами, —
прежняя жизнь навзрыд кричит из меня.
Это душа хрипит из темницы плоти
нищим гурманом, сосланным в общепит,
голым ребенком, укрывшимся в грубом гроте…
Я понимаю всякого, кто храпит.
Это душа хрипит из темницы жизни,
Сдавленно корчится с пеною на губах.
Время смежает веки. И по Отчизне
«Стррах» раздается, «пррах» раздается, «кррах».