Владимир Британишский
Радиола умолкла. Вышли. Вечер кончился. — Ну, пока!.. Здесь как шелковых многих вышколили. И
Василий Рубан писывал, бывало, за деньги (лишь бы сходная цена), за шубу (чтоб в
В той Вильне, из которой вышел прадед, от вымерших евреев — ни следа. Отрублен
В теплом доме лежу на полу (два дома — на смолокурке)… Остаться? Курить смолу?
В столице вдруг похолодало: дул ветер с северных морей, из Арктики, из-за Урала, из
В староладожской церкви Георгия всех входящих встречает с порога смуглых ангелов грекоподобие, верных слуг
В пыльном, душном, купеческом, будь то Елабуга или Урюпинск, В полдень, в жаркое лето,
В пустыне сестрорецких дюн мне были в тягость тот нескончаемый июнь, июль и август.
Река времен в своем стремленьи Уносит все дела людей… Державин В Прикаспии время движется
В «Онегине», глава седьмая, вы помните: Москва, Тверская, и галочья чернеет стая, на золотых
В необозримых пространствах России был мне, как посох идущему, дан мой петербургский инстинкт симметрии,
В нашем вновь обретенном ленинградском доме бомбой была проломлена крыша, мы ее кое-как залатали,
В годы войны выяснилось, как велика Россия. Между Тюменью и Омском, вдоль железной дороги
В Емуртлинском форпосте сибирских драгун были церковь, острог и казенный амбар — Петербург ведь
Ты лежишь за стеной кладбищенской, будто впрямь быльем поросла. По дороге, пылью клубящейся, мчат
В чащобах памяти кого не встретишь вдруг! Тех, с кем увидеться душа и не
В болотах севера Евразии, от Балтики до Енисея, пестрело мхов разнообразие, цвели белесые растенья.
В больнице Всех Скорбящих кончается Федотов, пленительный рассказчик печальных анекдотов. Лишившийся рассудка, он чертит,
Утром 10 мая 1945 года я читал по свердловскому радио собственные стихи о победе.
Уронили — потеряли, улетели — бросили… Ты осталась в Заполярье до глубокой осени. Уронили,
В отцовском юношеском дневнике есть много записей о Чистякове. Старик уже хворал и умер
Вблизи Козьмодемьянска был овраг. Там собирались вороны. Их было десятка два иль три. Ареопаг
Лег на полпути к периферии деревом, сраженным наповал. Поезда его перепилили около Свердловска пополам.
Унифицированный современный поэт марки «Эпоха» собран на полупроводниках. Принимает и тут же воспроизводит без
Улицы столицы многолюдны. Люди здесь торопятся, не ждут… Не живут в столице однолюбы: все
Ударил с неба дождик дружный, гром грохнул, свет заполыхал. А я сижу в зеленых
У этой матери кормящей над головою — светлый круг. Так у планеты скромной нашей
Ты недолго меня голубила. Даже дома не обжила. Только губы мои обуглила и глаза
Тундра, тундра — холмы цветущие. Середина медового месяца… Или только еще предчувствие счастья, зреющего
Тропа виляла. Было грустно смотреть на старицы реки. Скучали брошенные русла, как брошенные старики.
Тонкая ниточка узкоколейки, почти терявшаяся в зеленом хаосе древесины, листвы, первобытной бесформенной массы белорусских
То лепестки цветка, пыльца на пестике. То лопасти винта и крыльев плоскости. То философия
Вершится поздний суд истории. На сцене щедринские идут — акимовские — “Тени”. Загробный мир.
Четырехпудовый бивень мамонта преподнес Татищев государю, зверя мамонта, зело громадного, соразмерного с сибирской далью.
Там, в городах, левели и правели, а я все жил среди простых людей, которые
Святогора-гиганта не выдержал грунт — расступилась земля и взяла его внутрь. А Полярный Урал,
Свой мозг, свое чудо морское таскаю всю жизнь на себе, кормлю его собственной кровью,
Сверкают молнии, грохочут громы, обугленных дубов чернеют гробы, гром грянет — содрогнется древний лес,
Ночь. Но светятся горны всех кузниц Урала. Полыхает огонь. Громыхает в ночи молот, вечно
Студенты, живущие общим котлом, получат диплом и уедут потом. Остынет котел, как земное ядро,
Стоместный автобус от нашей Владимирской площади ходил в Петергоф. Я там лето однажды провел.