Илья Эренбург
Чужое горе — оно, как овод, Ты отмахнешься, и сядет снова, Захочешь выйти, а
На площади пел горбун, Уходили, дивились прохожие: «Тебе поклоняюсь, буйный канун Черного года! Монахи
Где люди ужинали — мусор, щебень, Кастрюли, битое стекло, постель, Горшок с сиренью, а
Чтоб истинно звучала лира, Ты должен молчаливым быть, Навеки отойти от мира, Его покинуть
Какой прибой растет в угрюмом сердце, Какая радость и тоска, Когда чужую руку хоть
Что седина! Я знаю полдень смерти — Звонарь блаженный звоном изойдет, Не раскачнув земли
Как восковые, отекли камельи, Расина декламируют дрозды. А ночью невеселое веселье И ядовитый изумруд
Глаза погасли, и холод губ, Огромный город, не город — труп. Где люди жили,
Что любовь? Нежнейшая безделка. Мало ль жемчуга и серебра? Милая, я в жизни засиделся,
Как скучно в «одиночке», вечер длинный, А книги нет. Но я мужчина, И мне
Где камня слава, тепло столетий? Европа — табор. И плачут дети. Земли обиды, гнездо
Чем расставанье горше и труднее, Тем проще каждодневные слова: Больного сердца праздные затеи. А
Когда зима, берясь за дело, Земли увечья, рвань и гной Вдруг прикрывает очень белой
Молодому кажется, что в старости Расступаются густые заросли, Всё измерено, давно погашено, Не пойти
Когда замолкнет суесловье, В босые тихие часы, Ты подыми у изголовья Свои библейские весы.
Мне никто не скажет за уроком «слушай», Мне никто не скажет за обедом «кушай»,
Когда замолкает грохот орудий, Жалобы близких, слова о победе, Вижу я в опечаленном небе
Мэри, о чем Вы грустите Возле своих кавалеров? Разве в наряженной свите Мало певучих
Когда закончен бой, присев на камень, В грязи, в поту, измученный солдат Глядит еще
Любовь не в пурпуре побед, А в скудной седине бесславья. И должен быть развеян
Люблю немецкий старый городок — На площади липу, Маленькие окна с геранями, Над лавкой
Есть в Ленинграде, кроме неба и Невы, Простора площадей, разросшейся листвы, И кроме статуй,
Крылья выдумав, ушел под землю, Предал сон и погасил глаза. И, подбитая, как будто
Крепче железа и мудрости глубже Зрелого сердца тяжелая дружба. В море встречаясь и бури
Как давно сказано, Не все коровы одним миром мазаны: Есть дельные и стельные, Есть
Кому предам прозренья этой книги? Мой век среди растущих вод Земли уж близкой не
Морили прежде в розницу, Но развивались знания. Мы, может, очень поздние, А, может, слишком
На Болоте стоит Москва, терпит: Приобщиться хочет лютой смерти. Надо, как в чистый четверг,
О той надежде, что зову я вещей, О вспугнутой, заплаканной весне, О том, как
Не сумерек боюсь — такого света, Что вся земля — одно дыханье мирт, Что
1 Ночью такие звезды! Любимые, покинутые, счастливые, разлюбившие На синей площади руками ловят воздух,
Есть город с пыльными заставами, С большими золотыми главами, С особняками деревянными, С мастеровыми
Не раз в те грозные, больные годы, Под шум войны, средь нищенства природы, Я
Про первую любовь писали много, — Кому не лестно походить на Бога, Создать свой
О, дочерь блудная Европы! Зимы двадцатой пустыри Вновь затопляет биржи ропот, И трубный дых,
Привели и застрелили у Днепра. Брат был далеко. Не слышала сестра. А в Сибири,
Номера домов, имена улиц, Город мертвых пчел, брошенный улей. Старухи молчат, в мусоре роясь.
Не для того писал Бальзак. Чужих солдат чугунный шаг. Ночь навалилась, горяча. Бензин и
Пред зрелищем небес, пред мира ширью, Пред прелестью любого лепестка Мне жизнь подсказывает перемирье,
Ногти ночи цвета крови, Синью выведены брови, Пахнет мускусом крысиным, Гиацинтом и бензином, Носит
Наступали. А мороз был крепкий. Пахло гарью. Дым стоял тяжелый. И вдали горели, будто
Потеют сварщики, дымятся домны, Все высчитано — поле и полет, То век, как карлик