Андрей Вознесенский

Я не знаю, как остальные, но я чувствую жесточайшую не по прошлому ностальгию —

Авиавступление Посвящается слушателям школы Ленина в Лонжюмо Вступаю в поэму, как в новую пору

Мы — тамтамы гомеричные с глазами горемычными, клубимся, как дымы,— мы… Вы — белы,

Не возвращайтесь к былым возлюбленным, былых возлюбленных на свете нет. Есть дубликаты — как

Их величеством поразвлечься прет народ от Коломн и Клязьм. «Их любовница — контрразведчица англо-шведско-немецко-греческая…»

Мальчики с финками, девочки с «фиксами»… Две проводницы дремотными сфинксами… В вагоне спят рабочие,

Не отрекусь от каждой строчки прошлой — от самой безнадежной и продрогшей из актрисуль.

Благословенна лень, томительнейший плен, когда проснуться лень и сну отдаться лень. Лень к телефону

Поглядишь, как несметно разрастается зло — слава богу, мы смертны, не увидим всего. Поглядишь,

Нас много. Нас может быть четверо. Несемся в машине как черти. Оранжеволоса шоферша. И

Кто мы — фишки или великие? Гениальность в крови планеты. Нету «физиков», нету «лириков»

Почему два великих поэта, проповедники вечной любви, не мигают, как два пистолета? Рифмы дружат,

Нам, как аппендицит, поудаляли стыд. Бесстыдство — наш удел. Мы попираем смерть. Ну, кто

Несли не хоронить, Несли короновать. Седее, чем гранит, Как бронза — красноват, Дымясь локомотивом,

Аминь. Убил я поэму. Убил, не родивши. К Харонам! Хороним. Хороним поэмы. Вход всем

На суде, в раю или в аду скажет он, когда придут истцы: «Я любил

Немых обсчитали. Немые вопили. Медяшек медали влипали в опилки. И гневным протестом, что все

Ты молилась ли на ночь, береза? Вы молились ли на ночь, запрокинутые озера Сенеж,

Нас несет Енисей. Как плоты над огромной и черной водой. Я — ничей! Я

Я служил в листке дивизиона. Польза от меня дискуссионна. Я вел письма, правил опечатки.

Любите при свечах, танцуйте до гудка, живите — при сейчас, любите — при когда?

В воротничке я — как рассыльный в кругу кривляк. Но по ночам я —

В дни неслыханно болевые быть без сердца — мечта. Чемпионы лупили навылет — ни

В человеческом организме девяносто процентов воды, как, наверное, в Паганини, девяносто процентов любви. Даже

Ты с теткой живешь. Она учит канцоны. Чихает и носит мужские кальсоны. Как мы

Знай свое место, красивая рвань, хиппи протеста! В двери чуланные барабань, знай свое место.

Ты поставила лучшие годы, я — талант. Нас с тобой секунданты угодливо Развели. Ты

Присела к зеркалу опять, в себе, как в роще заоконной, всё не решаешься признать

Туманный пригород, как турман. Как поплавки, милиционеры. Туман. Который век? Которой эры? Все —

Вам Маяковский что-то должен. Я отдаю. Вы извините — он не дожил. Определяет жизнь

Москва завалена арбузами. Пахнуло волей без границ. И веет силой необузданной Оот возбужденных продавщиц.

Заведи мне ладони за плечи, обойми, только губы дыхнут об мои, только море за

Тишины хочу, тишины… Нервы, что ли, обожжены? Тишины… чтобы тень от сосны, щекоча нас,

Я тебя разлюблю и забуду, когда в пятницу будет среда, когда вырастут розы повсюду,

Теряю свою независимость, поступки мои, верней, видимость поступков моих и суждений уже ощущают уздечку,

Я — семья Во мне как в спектре живут семь «я», невыносимых, как семь

В ревю танцовщица раздевается, дуря… Реву?.. Или режут мне глаза прожектора? Шарф срывает, шаль

Я — двоюродная жена. У тебя — жена родная! Я сейчас тебе нужна. Я

Сидят три девы-стеклодувши с шестами, полыми внутри. Их выдуваемые души горят, как бычьи пузыри.

Отшельничаю, берложу, отлеживаюсь в березах, лужаечный, можжевельничий, отшельничаю, отшельничаем, нас трое, наш третий всегда

Мы, как сосуды, налиты синим, зеленым, карим, друг в друга сутью, что в нас

Лежат велосипеды В лесу, в росе. В березовых просветах Блестит щоссе. Попадали, припали Крылом

Я шел вдоль берега Оби, я селезню шел параллельно. Я шел вдоль берега любви,

Подгулявшей гурьбою Все расселись. И вдруг — Где двое?! Нет двух! Может, ветром их

Достигли ли почестей постных, рука ли гашетку нажала — в любое мгновенье не поздно,

Лик ваш серебряный, как алебарда. Жесты легки. В вашей гостинице аляповатой в банке спрессованы

Хоронила Москва Шукшина, хоронила художника, то есть хоронила Москва мужика и активную совесть. Он